Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.] - Валентин Осипович Осипов

Но как бы тяжко ни переживал герой Чернышевского поражение Коммуны, он не отчаивается. Владимир Васильевич человек надежды. Это и о нем эпиграф к роману. Он по-прежнему устремлен в будущее. Продолжая разговор с друзьями, говорит: «Узнавая мое прошлое, не находили в нем повода к опасению для будущего».

Вижу в этом волнующем признании героя сгусток политического отношения самого Чернышевского к Коммуне. Она разгромлена, она допускала ошибки, ей мстят попытками забвения или грубой клеветой… Но отчего тем не менее тянутся поболее узнать о ней — от очевидца — молодые русские революционеры?! Прошлое, какое бы оно ни было мрачное, не порождает у Чернышевского чувства неверия в светлые возможности будущего.

Роман труден для чтения вынужденно эзоповской манерой изложения. Известно, выражение Чернышевского: «Прямо говорить нельзя, будем говорить как бы о посторонних предметах, лишь бы связанных с идеей…» Оно и вправду так — не то мудрено, что переговорено, а то, что не договорено. Чаще чтение становится совсем затруднительным — роман, напоминаю, так и не был окончен.

Как же мало — вновь выразим сожаление — о Коммуне. Только не забудем — скудны поступающие в Вилюйск достоверные сведения о ней. И при этом как же всемерно велик замысел — рассказать о русском в Коммуне и выразить для русских читателей восхищение ею.

В оценках событий во Франции во многом стал вровень с Марксом. Не во всем — не будем ничего преувеличивать. Только есть этому объяснение — авторитетное — Фридриха Энгельса. Он так писал — уважительно — о случившемся: «Вследствие интеллектуального барьера, отделявшего Россию от Западной Европы, Чернышевский никогда не знал произведений Маркса, а когда появился „Капитал“, он давно уже находился в Средне-Вилюйске, среди якутов… Поэтому если в отдельных случаях мы находим у него слабые места, ограниченность кругозора, то приходится только удивляться, что подобных случаев не было гораздо больше».

В отрыве от всего, что происходило за Вилюйском, писался роман. Но связан он с многим из того, что происходило в России и за ее границами.

В романе образы революционно настроенных студентов. В тот год в Петербурге — студенческие волнения.

В романе судьба русского, прошедшего университет революционной борьбы в Западной Европе. В тот год Маркс и Энгельс пишут предисловие к новому русскому переводу «Коммунистического манифеста».

В романе — рабочее товарищество. В России все чаще рабочие стачки. В тот год — в Петербурге, Кренгольме близ Нарвы, в Сормове… Через четверть века Сормово подтолкнет еще одного революционного писателя к революционному произведению — М. Горький, повесть «Мать».

На следующий год, в марте 1883-го, не станет Маркса. Через полгода после этого в России будет создана первая марксистская группа «Освобождение труда».

…Энгельс употребил слова «интеллектуальный барьер». И это очень точный образ. Но и Энгельс, видимо, не мог представить себе, как приходилось жить и творить великому русскому мыслителю за этим барьером.

Вилюйск… Из воспоминаний жены жандармского унтер-офицера: «В городе было не более пятнадцати одноэтажных домов, церковь, крытый дом исправника, доктора, заседателя. Уйти или уехать отсюда не было никакой возможности…»

Острог… Из воспоминаний казака-охранника: «Двор острога был не очень просторен, пустоватый, больше песку и мало зелени…» Существенно следующее дополнение из воспоминаний жены унтер-офицера: «…На ночь запирали ворота, и был ночной караул».[13]

Камера… Из воспоминаний В. Н. Шаганова, революционера-шестидесятника: «…В камеру Николая Гавриловича вела дверь, обитая клеенкой, как и в прочих камерах. По правую руку стояла деревянная кровать, налево в углу у двери — маленький столик и поперек всей комнаты — большой стол сажени две длины. Тут у него лежали все книги, табак и прочие мелочи. Прямо против двери — два окна с решетками, очень высоких, но свету в комнате было сравнительно мало, ибо окна глядели прямо в частокол, и из них не виднелось даже и кусочка неба. Сама камера была очень сыра, так что Николай Гаврилович до сих пор (то есть в конце апреля) не мог сидеть без валенок».

Окружение… Из воспоминаний жандармского унтер-офицера: «Жил Чернышевский в тюремном замке, в котором, впрочем, никого из заключенных, кроме его, да меня — жандармского унтер-офицера, да двух урядников из якут, да стражи, не было… После попытки Мышкина освободить и увезти его прислали еще 7 казаков караулить его».

Состояние здоровья… Из воспоминаний помощника исправника: «За время пребывания в Вилюйске Николая Гавриловича… я не видел его вполне здоровым. Нервы его настолько были расшатаны, что когда он чувствовал себя нехорошо, то разговор его походил скорее на стоны…»

Образ жизни… Из воспоминаний исправника: «…Редко оставляет надолго свое помещение, ни с кем особенного знакомства не ведет, и у него посетители редки». Уточнения анонимного воспоминателя, скрывшего себя за буквами «В. П.»: «…Чернышевский старался держаться в стороне от местной молодежи из боязни, чтобы сближение с ним как-нибудь не навлекло на нее преследование местных властей». Из наблюдений В. Н. Шаганова: «…Когда он отправлялся куда-либо по городу, за ним следовал издали казак или жандарм, глядел, куда он заходил, и ждал его выхода. Чернышевский познакомился с каким-то священником и стал у него бывать. Священника за это погнали из города куда-то в глушь. Попадался глупый исправник, который лез к нему в дружбу, но, не найдя сочувствия, начинал ряд мелких притеснений».

Условия творчества… Из воспоминаний якутского прокурора: «На столе был пузырек, небольшой, с подозрительно бурыми чернилами и ручка со стальным пером».

Из наблюдений В. Н. Шаганова: «…Ему было крайне противно, что какой-нибудь налетевший чиновник увезет все его рукописи и в них начнут рыться».

Душевная боль… Из воспоминаний прокурора: «Мечты Николая Гавриловича более всего носились около жены его, Ольги Сократовны. Он постоянно короткими вставками в разговор вспоминал о ней…»

Быть ли прошению о помиловании?.. Из воспоминаний адъютанта генерал-губернатора: «В 1874 году генерал-губернатором была получена из Петербурга бумага, приблизительно такого содержания: „Если государственный преступник Чернышевский подаст прошение о помиловании, то он может надеяться на освобождение его из Вилюйска, а со временем и на возвращение на родину“. На меня, как на адъютанта, пал выбор для исполнения поручения…

…Он присел к столу и написал на бумаге четким почерком: „Читал, от подачи прошения отказываюсь. Николай Чернышевский“. Перед тем, как написать, произнес: „…За что же я должен просить помилования? Это вопрос. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?“»

Продолжатели